Проза  |  Наталья Макеева

Игорь Васильев упал замертво с проломленной головой, хотя на роду у него была написана тайная смерть в пропитом доме. Воспротивясь судьбе, он завязал и теперь лежал, растеряв сомнения и страхи, безнадежно утратив и бесстыдство, и всякую совесть. А убийца ушел, помочившись на труп, на прощанье не пошарив в карманах, даже не напугавшись. Тяжело вздохнув, свалил по-быстрому, закинув в канаву осиротевшее орудие.

Широко открыты глаза безумцев. Они грызут свои острые коготочки, боясь покарябать маму. Она, освещая полумрак психушки светом тигриных глаз, капает на детский мозг зеленоватым ядом в надежде извлечь драгоценную сыворотку из неизбежного предсмертного крика. Храпит безголовый санитар, словно утомленный ведьмак-одиночка вцепившись в заветную швабру. Голова, как водится, в тумбочке.

Как-то раз Ивану Семёновичу приснилось, что в утробе его зреет младенец-мальчик. Да не просто зреет, а ещё и выглядывает время от времени в особое круглое окошко под сердцем и ворчит – не то ешь, не там ходишь, а за сношение с женой дитё и вовсе зверело – ругалось и по-всякому шумело – мне, мол, и так тут тесно, а вы соседа заделать норовите.

Как-то раз мне привиделся труп старика ЛИБа. Он был как живой - почти живой. Не знаю, почему я решила, что он мертв - наверно, интуиция как всегда сделала свое черное дело и свалила восвояси. ЛИБ величественно плыл по огромной, полноводной реке. Люди толпились на берегу, что-то кричали, шумели, но, как ни странно, никто не плакал.

«Ну когда же она придёт?», - мерил огромными шагами свою замусоренную квартирку на улице Кастанаевской Игорь Гранкин, одинокий мужчина, похожий на беспокойную капельницу. Вот уже пятнадцать лет он ждал, что в его расцарапанную кошками и подростками дверь постучится Прекрасная Дульсинея. Ворвётся, влетит, и его беспросветная жизнь расцветёт в ярком свете присутствия прекрасной Дамы.

«И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами...»
«Упс...», - громогласно помыслил утопленник, густо поросший морепродуктами, и оглянулся. Женовидный отросток на его небывалой спине пискнул и, выпустив чахлое, дурно пахнущее соцветие, завял. На проваливающуюся поверхность утопленничьего крупа, покрякивая, забралась парочка морских чертей и принялась, яростно хлопая глазами, делать третьего. Мысли и мухи роились, стесняясь присесть. Неторопливо, потрескивая во всю свою звёздную ширь, приближалась ночь. Луна стонала в полой её утробе.

«И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами...»
«Упс...», - громогласно помыслил утопленник, густо поросший морепродуктами, и оглянулся. Женовидный отросток на его небывалой спине пискнул и, выпустив чахлое, дурно пахнущее соцветие, завял. На проваливающуюся поверхность утопленничьего крупа, покрякивая, забралась парочка морских чертей и принялась, яростно хлопая глазами, делать третьего. Мысли и мухи роились, стесняясь присесть. Неторопливо, потрескивая во всю свою звёздную ширь, приближалась ночь. Луна стонала в полой её утробе.

Герман вздрогнул и попробовал встать, но тут же упал. Сердце его бешено колотилось, мысли не сходились в одну точку. Всё, что происходило, не укладывалось в общую логику последних событий.

Боль, всё дело в этой боли – ноги его ныли, как будто ничего не произошло. Как будто тело его не гнило в могиле, кости не глодали черви, а душу не рвали на части жадные шестикрылые твари. Что случилось?! Почему пройденный путь отозвался в несуществующей плоти? Фантомные боли? Здесь, где сама материя...

В лабиринте под грудами дней мы шли босиком к королевским огням. Мы что-то видели, каждый своё, — но ни один из нас не отражался в зеркале. Смерть — позади, а судьба испустила дух в схватке с Лабиринтом. Мы были из камня, подчас сливались со стенами.

«Грязно–серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие», – навязчивой запятой крутилась фраза в ещё непроснувшейся голове вольного журналиста Никиты Плюсоедова. Лингвошокирующая конструкция. По–китайски звучит, кажется, так: «хуй лю лю хули ибу ибу хуй суши». Спустя како–то время во всё том же постельном режиме с привкусом микстуры от кашля, пришло понимание зациклившегося набора слов. «Хорошо… Хорошо… Хорошо…» Общажную лису сменила головная боль и картинка – о жёлто–серую резиновую стену в конце концов разбиваются огненно–рыжие кирпичи. Никита стал считать, на сколько же частей разбивается каждый кирпич и ужаснулся, осознав, что каждая пылинка – тоже осколок.