|
«И стал я на песке морском и увидел выходящего из
моря зверя с семью головами и десятью рогами...»
«Упс...», - громогласно
помыслил утопленник, густо поросший морепродуктами, и оглянулся. Женовидный отросток на его небывалой спине пискнул и,
выпустив чахлое, дурно пахнущее соцветие, завял. На проваливающуюся поверхность
утопленничьего крупа, покрякивая, забралась парочка
морских чертей и принялась, яростно хлопая глазами, делать третьего. Мысли и
мухи роились, стесняясь присесть. Неторопливо, потрескивая во всю свою звёздную
ширь, приближалась ночь. Луна стонала в полой её утробе.
Стряхнув с себя странное, утопленник принюхался и,
брезгливо вздрогнув, отполз в сторону. В отверстиях его тела томно булькала
мутная жижа; в угасшем сознании пышным цветом цвели медузы и морские звёзды.
Перемещаясь, они складывались то как букет, то как коньяк, то представляли себя
погонами невозможной армии, то – размноженными символами тайной однозвёздочной гостиницы, в которой утопленник проживал до
События. Медузами нравилось изображать звёзд, а самим звёздам – распустив
невидимую бахрому, всплывать и, нежно покачиваясь, покоиться на тонкой кромке
воспоминаний.
***
Вот он спит: на его нос из паутины под потолком
пристально смотрит паук. Вот он проснутся: твари морские и черви подземные
возжелали плоти его. Вот он закуривает и ставит чай: донные черти готовят котёл
под душу его. Вот он слышит, как плачет пучина – всхлипывает, зовёт, стелет
постель и, раздевшись, ждёт, вьётся на каменной простыне...
Чай выкипел, а сигарета подкралась к пальцам. Окно
призывно разинуто в пахнущий псиной мир – к морю, ко всякой живности и всякому
сну. Паук поднимает к своему серому, засиженному мухами небу две волосатые
лапки и, запрокинув голову, воет – неслышно, сам в себе: «Да будет так!»
Событие близится, облизывая ржавые стрелки
настенных часов, его чешуя отливает на солнце синим и жёлтым, а в фасетке
влюблённых глаз пляшут подводные джинны. В гостинце зреет пожар – плачет паучье
племя. Но постоялец уже в пути. Событие вобрало его и медленно переваривает,
что бы вскоре исторгнуть в лёгкие пальцы прибоя покорное мягкое тело. Волны
тянут его, растягивают, швыряют на камни, срывают одежду и тащат на дно. В
роскошном обличии – тонких лохмотьях плоти, с травою морскою в остатках волос и улитками на срамном месте вплывёт он
на свадебный пир. Молча, выпучив уцелевшие чудом глаза, он подождёт, пока гости
высосут тело его до конца, а невеста, та, что в нём и вокруг (всё, что не
воздух и не земля – то она) будет петь ему и ласкать его. А под утро, когда
гладь её раскраснеется и закипит – понесёт от жениха своего. Едва зачав,
вышвырнет вон, лишь вздохнув на прощанье. И, полный живых существ и тоски,
будет переползать он от камня к камню по серому берегу, пока дитя прорастёт в глубине.
|
