|
 Суровыми ноябрьскими вечерами так хочется тепла и радости:
неудивительно, что в осенние месяцы нижегородские театры, жаждущие зрителей,
наконец-то радуются их приходу. Столь же естественно, что именно на осень
приходится пик гастрольного сезона: в Нижний едут и едут пачками антрепризы
обеих столиц, добавляя городу вожделенной ауры столичности.
Впрочем, иногда и «серьезные» гастроли попадаются, с выездом большой труппы
актеров, а то и целого театра – Москва на такое редко решается, а вот Самара,
да на целый месяц – пожалуйста! А тут, гляжу – на афише и вовсе редкая птица
обозначилась, с западных морей – литовский театр! Интересно…
Почему интересно? Ну как же: с тех пор как
отделились от России прибалтийские республики, создав некую буферную зону между
нами и Европой, так все, что «оттуда», стало отсвечивать европейским блеском. И
режиссер Оскарас Коршуновас
– имя не из последних. В программе - несколько серьезных спектаклей, дающих
возможность основательно познакомиться с достижениями литовской театральной школы.
Однако интересно, видимо, было только мне и еще
некоторым любителям экзотики: билеты на этакую редкость продавались на
удивление туго. Первый спектакль, «Ромео и Джульетта», пришлось отменить, а Коршуновас, не вынеся разочарования, в Нижнем даже не появился.
На спектакле «Мастер и Маргарита» в понедельник, 20
ноября, народ с первых минут ностальгировал под хриплые, несущиеся откуда-то со
стороны уже открытой сцены, звуки «советского информбюро». Оправдывая их, на
сцене гордо выделялся радиоприемник. Он словно нежился в тени гигантского
фикуса, а мимо стола, на который в виде ромашки были навалены какие-то мешки
(как казалось), укрытые бордовой кисеей, разгуливала до смешного нелепая
уборщица: представление началось. Все вспыхнуло в кровавом свете, «мешки» на
поверку оказались действующими лицами – всеми и, по неслучайному совпадению, в
количестве двенадцати, затрепетали в воздухе листы бумаги-рукописи, взметнулся
на столе в белом луче несчастный поэт Иван Бездомный, alter ego Мастера, по задумке режиссера, – в большей
степени, чем Иешуа, которому в спектакле почти нет
места, так же, как и Пилату, о котором, собственно, роман…
Можно долго спорить – и было спорено
о том, насколько вправе режиссер изменять авторский текст. Но «Мастер» - не
пьеса, а то, что стало пьесой – безусловно, не Булгаков «в чистом виде». Это
самовыражение О.Коршуноваса через ставшим
классическим сюжет. Сюжет, который дал повод для изощреннейшей
«игры в бисер», основанной на многозначности, хотя и прозрачности символов, на
детализации, амбивалентности, взаимозаменяемости образов. Таковы огненный мир Воланда и белый – Мастера, «растопыренная» фигура
уборщицы-Аннушки-медсестры, почти постоянно присутствующая на сцене и
становящаяся воплощением то слепой случайности, то всей нашей бестолковости и
неустроенности…
 Эстетизм – вот, пожалуй, ключевое слово постановки. Не могу с полной
уверенностью отнести это ко всему театру Коршуноваса,
но по уловимым чертам стиля можно предположить, что это основная установка.
Причем эстетизм утонченный, рассыпающийся на калейдоскопический ряд
ассоциативных образов, группирующихся по темам: религия, социум, советский,
любовь как страсть и идеал… И разнообразнейшие средства их воплощения, от
пантомим и приемов немого кино до видеоинсталляций.
Меня, музыковеда по специальности, совершенно
покорило музыкальное оформление спектакля: живая музыка – что может быть
чудесней? И так не хочется прилагать легковесное словечко «тапер» к пианисту,
демонстрировавшему чудеса виртуозности и поистине неимоверную стилистическую
широту, равно хорошо игравшему и финал 7-й сонаты Прокофьева, и жесткую современщину а-ля Кейдж, и
Мусоргского, и Шопена… и насколько сразу вырастает уровень спектакля, когда
действию соответствует Такая музыка!
Режиссер словно наслаждается мелкими и крупными
находками: сознание постепенно устает непрерывно отмечать, как здорово Коршуновас придумал, а актеры сыграли тот или иной эпизод –
(какой там был жизненный Бегемот! – просто чудо, а не кот) – и вдруг ловишь
себя на мысли, что занят чрезвычайно увлекательным, но очень холодным процессом
анализа. И невольно вспомнилось кратенькое двустишие,
прочитанное где-то: «Дайте, пожалуйста, чувств мне, я их чувствовать буду!» А
вот их-то актеры, занятые интеллектуальными паззлами,
почувствовать не дали…
 На следующий вечер литовский театр прощался с негостеприимным Нижним спектаклем
«Встреча». Донатас Банионис
и Регимантас Адомайтис
стали на этот вечер Бахом и Генделем – такими, какими их придумал автор пьесы.
Подчеркиваю это, потому что не согласна с теми образами, которые предстали
предо мной. У меня, как у каждого, наверное, музыканта, за долгие годы общения
с музыкой этих композиторов сложилось родное и трепетное отношение к ее
создателям, а также вполне четкое представление о том, какими они были. И даже
если я готова отказаться от несомненно присутствующей в этом представлении
идеализации и признать, что Бах был всего только человеком – я не поверю, что
создатель «Искусства фуги» и Пассионов был способен
на мелкую зависть (Бог с ним, с Генделем!).
Не-музыканты пришли отдать должное мастерству и стойкости очень немолодого уже Баниониса. Всматриваясь в это лицо, столь памятное по «Солярису», вслушиваясь в интонации литовской речи, мы
пытались уловить ту особую интонацию, что так подкупала в фильме. Процессу этому очень мешал переводчик:
насколько в «Мастере» не замечалось присутствие на ушах посредника, таким ярким
и эмоциональным был синхронный перевод, – настолько этот напоминал пиратское
видео с соответствующим дубляжом. То и дело приходилось срывать наушники, чтобы
просто отдохнуть от языковой серости и послушать пусть непонятную, но живую,
выразительную литовскую речь.
В ноябре часто дует западный ветер. Оттуда, с
Балтики, несет он влажный холод и капризы температуры: то липкий снег, то
солнце выглянет, то сырость и туман… Поежишься – и вспомнишь о доме. Так и тут:
придя домой, я снова перечла любимого «Мастера» под невыразимой красоты звуки
первого хора из баховских «Страстей по Иоанну»…
Анастасия Лямина
|
