|
«Персонаж русской оперы, раскольница». Встретив
такую фразу в кроссворде, любой знаток, не задумываясь, назовёт Марфу из
«Хованщины» М.П. Мусоргского. Но совсем недавно у неё появилась конкурентка,
внешне попадающая под эту характеристику: её зовут Феодосия Прокопиевна.
Публике она больше известна как боярыня Морозова, и ей посвятил своё новое
творение Родион Щедрин. Действует она в новом жанре, предложенном композитором,
– русской хоровой опере. В афише открытия 28-го Международного фестиваля
современной музыки «Московская осень» так и значилось: «”Боярыня Морозова”,
русская хоровая опера в двух актах для смешанного хора, четырёх солистов,
трубы, литавр и ударных». 30 октября 2006 г. в Большом зале Московской консерватории эта дама впервые предстала
слушателям, и оказалась совсем не той обладательницей мечущего молнии взгляда,
что знакома всем по суриковскому полотну. Щедрин задумал свою героиню как
стойкую и сдержанную женщину, способную ради верности старому религиозному
укладу перенести гибель сына и сестры, истязания и пытки. Именно такой она и
оказалась в исполнении Ларисы Костюк (меццо-сопрано). Не уступали по мастерству
и остальные солисты: княгиню Урусову, сестру легендарной раскольницы, спела
Вероника Джиоева (сопрано), царя Алексея Михайловича – Михаил Давыдов
(бас-баритон), протопопа Аввакума – австралиец Эндрю Гудвин (тенор). Хоровая
партия была поручена Камерному хору Московской консерватории, поскольку новый
опус автор подарил его руководителю и дирижёру Борису Тевлину на 75-летие.
Афиша действует как магнит, ведь кого ни возьми –
личности сплошь харизматичные: дирижёр, удивляющий бодростью и творческим
долголетием, композитор, успешно соревнующийся со своим давним другом в этих
качествах, да и сама Морозова, монахиня Феодора, презревшая жизнь богатейшей
женщины России и приближённой царя. Опера без оркестра – исполнительский состав
интригует не хуже. А изобретённый Щедриным жанр и вовсе шарада: за сочетанием
Русская + Хоровая + Опера пока скрывается один ответ. Но теми ли словами
зашифрована «Боярыня Морозова»? Попробуем разобраться.
Почему «русская», понятно. Можно сказать,
старорусская: в основе либретто, написанного композитором, лежат «Житие
протопопа Аввакума», «Житие боярыни Морозовой» и письма Аввакума к
сёстрам-раскольницам. Отвечает русской опере и выбор сюжета – вспомним
исторические драмы того же Мусоргского. А образ Морозовой – тем более
российский, к тому же по счастливой для музыканта XXI века случайности до
сих пор нетронутый. Мы слышим и звон колоколов (они числятся в партитуре), и гудение
сводов храма, которое виртуозно имитирует хор, и плач, и знаменное пение. Но
вряд ли Щедрин живёт русской традицией – хотя и не потому, что большую часть
времени проводит за пределами нашей страны. Просто его стихия – игра в
традицию: признаки «русскости» он мастерски стилизует.
«Хоровая» – вторая часть головоломки. По щедринской
партитуре можно составить целый свод умений хора. Как суррогат оркестра он
выгодно отличается «портативностью» на случай гастролей, великолепно справляясь
с аккомпанементом солистам и колористическими, quasi-инструментальными моментами. В качестве
действующего лица апробирован не одним поколением композиторов, и ему можно
доверить роль слепой глумящейся толпы. А уж быть комментатором событий хору на
роду написано, по завещанию древних греков. Оттого и звучит так привычно
негромкое скандирование под удары литавр «Сыне Божий, помилуй нас» и отрешённое
отпевание усопшей мученицы.
Итак, разгадка близка. Но не тут-то было! В
последнем слове – главная загвоздка. Образ боярыни Морозовой привлёк
композитора колоссальной драматической силой. «Это суперконфликт для оперной
сцены», – справедливо считает Щедрин, и признаётся, что его захватили не
столько сами исторические факты, сколько их «эмоциональные градусы». Эти «градусы»,
однако, весьма дозированно распределены на 13 номеров, каждый из которых –
самостоятельная картина. Но назвать сию последовательность оперой что-то не
позволяет. Отсутствие сценического действия? Вряд ли, ведь современная опера
может существовать и без визуального ряда. К тому же театральность изредка
пробивается сквозь общую статику. Так, в предпоследнем эпизоде «Разговор со
стражем и смерть Морозовой» заточённая в темницу невольница, умирая от голода,
просит у стража «хоть сухарика», а тот с опаской твердит «не смею». Эффект
сопереживания усиливается последующим выразительным моментом: боярыня умирает с
восходящей интонацией в вокальной партии, которая обрывается на верхней ноте и
завершается глухим стуком ударных. Но в целом драматургия сочинения – далеко не
оперная. Образы, хоть и весьма сильные, практически не развиваются. Да и сюжет
дан с той долей условности, которая закрепилась в проверенных веками пассионах.
К барочному жанру отсылает и партия Аввакума. Ему отведена роль рассказчика
(вспомним Евангелиста), а три его плача почему-то представлены в «русской
опере» итальянским термином lamento.
Вот вам и упражнение для смекалки: ведь и «opera» – слово
итальянское, а синоним его – «opus», что буквально переводится как «произведение», «труд». Без сомнения,
в последнем значении сочинение Щедрина – действительно опера. Раскольница
морочила автору голову почти тридцать лет. Помог Борис Тевлин, попросив
написать что-нибудь для подопечного коллектива. «Крепкий орешек» раскололся:
опус о расколе должен воплотиться средствами хора, решил мастер. И справился
блестяще: когда слушаешь «Боярыню Морозову», возникает ощущение «правильности».
Жуткий фон эпохи воссоздают ударные, подчас сопровождаемые свистом – логично же
поручить это инструментам с агрессивной семантикой! Понятно введение солирующей
трубы, предваряющей жестокие повеления царя. Ясно, почему Урусова редко поёт
соло, а чаще эхом вторит сестре – ведь она же сподвижница! И на протяжении
полутора часов восприятия ум то и дело с удовлетворением отмечает: «удачно
найдено... грамотно построено… эффектно сделано…». Но разве лишь такие
рациональные реакции должны возникать у слушателя? По большому счёту, хочется,
чтобы вопросы, которыми мучает «Боярыня Морозова», были лишь факультативной
интеллектуальной гимнастикой, которой можно заняться после погружения в стихию
эмоций или параллельно с ним.
В одном из телерепортажей с премьеры прозвучала
фраза: «Критикам ещё придётся поломать голову над каждым словом, а публика
выразила свои эмоции традиционно – цветами и аплодисментами». Да уж, «ломать
голову» – задача для критиков привычная. Но когда на концерте тебя подстерегает
настоящий мозговой штурм, потом долго гнетёт мысль, что чего-то не понимаешь в
этих загадочных звуках, зовущихся музыкой.
Ольга Сахапова
|
